Бек Александр Альфредович - На Подмосковном Рубеже
Александр Альфредович БЕК
НА ПОДМОСКОВНОМ РУБЕЖЕ
Рассказ
Невидный домик в недолгом уличном ряду. Спешиваюсь; в ответ на
приветствие часового беру под козырек, всхожу на крыльцо, откидываю
незапертую дверь. Сени. Еще одна дверь. Толкаю ее. Комнату освещает
небольшая керосиновая лампа-десятилинейка, прикрепленная к стене.
- Встать! Смирно! - негромко командует Рахимов.
Почему-то здесь, в штабе батальона, находятся и командир и политрук
роты, которой выпала доля оборонять Горюны. Карие глаза Брудного, обычно
веселые, смышленые, сейчас сумрачно смотрят из-под серой шапки. Политрук
Кузьминич опустил руки по швам, замер в своей грубой солдатской шинели,
которая, как и прежде, не под стать его залысинам, тонкому рисунку носа,
складочкам, морщинкам вокруг глаз и другим знакам книжника, оттиснувшимся
на лице. Он явно взволнован. Впервые замечаю, как сквозь изжелта-темный
отлив его щек, которые, казалось, навсегда раззнакомились с румянцем,
проступили красноватые пятна. Рахимов тоже одет в шинель и шапку. Через
плечо перекинут ремешок полевой сумки. На голом, без скатерти, столе не
видно ни карты, ни иных бумаг. Должно быть, Рахимов, всегда в мое
отсутствие заменяющий меня, собрался выйти. Пожалуй, во всем этом еще нет
ничего чрезвычайного, однако в ушах глухо ударяют барабаны.
Рахимов рапортует:
- Товарищ комбат! Третья рота и специальные подразделения прибыли
согласно приказу в деревню Горюны. Взвод связи...
- Погоди, - говорю я. - Брудный, ты почему не в роте?
Брудный молчит. Странно. Ведь у него обычно словечко наготове.
Обращаюсь к Кузьминичу:
- Да и вам, товарищ политрук, следовало бы находиться с бойцами, а не
здесь. Сюда вас приглашали?
Кузьминич по-прежнему стоит в положении "смирно". Эта поза,
преданный, серьезный взгляд безмолвно говорят о стремлении быть
мужественным, исполнительным, нужным. Но отвечает он совсем не
по-военному:
- Ужасный случай, товарищ комбат.
Одернуть его? Усмехаюсь:
- Более сильного выражения не нашли?
Вмешивается Рахимов:
- Разрешите доложить.
Неторопливо расстегиваю шинель, снимаю ушанку, сажусь у печи,
источающей тепло. Чувствую, как горят с мороза щеки, их будто покалывают
сотни иголочек. Смотрю на своих соратников, братьев по оружию, с которыми
проведу на этом, быть может, нашем последнем рубеже четыре грядущих дня.
- Товарищ Кузьминич, докладывайте-ка вы.
Сообщение Кузьминича было окрашено его волнением. Время от времени
Рахимов, не забывая сказать "разрешите", вставлял ради точности одно-два
замечания. Несколько штрихов прибавил и Брудный, к которому, однако,
далеко не вернулась разговорчивость. Картина случившегося наконец для меня
вырисовалась. Попробую ее воспроизвести.
...Немецкая батарея посылает снаряд за снарядом в Горюны. Это
бесприцельный огонь. Противник бьет, что называется, по площади. Деревня
вся уместилась на взгорке, выстроилась двумя порядками. Обстрел напугал
новичков. Для необвыкшей, незакаленной души это и в самом деле мучительное
испытание. Ты заранее слышишь: "тю-тю-тю" - снаряд летит, прорезает толщу
воздуха. Затем удар о преграду, стук и резкий громкий треск. С таким
треском во взметнувшемся пламени - ночью оно, это пламя, озаряющее все
вокруг, выглядит особенно страшным, - с таким треском лопается
металлическая оболочка снаряда. И тотчас слышится множество тонких,
режущих звуков, разлетаются осколки. Можно ловить все эти звуки вплоть до
окончания разлета.
Вместе со снарядами немцы будто насылали порчу: молодые солдаты роты
Б